Индейцы Колумбии – жизнь среди лесных индейцев

Содержание

Георг Даль — жизнь среди индейцев

Церемониал лесных индейцев

Имя известного шведского ученого, профессора Колумбийского государственного университета Георга Даля уже знакомо читателям по его книге «В краю мангров».

Георг Даль — жизнь среди индейцев

Георг Даль около тридцати лет прожил в Колумбии, изучал природные богатства этой страны, быт и нравы ее обитателей. Несколько лет он жил среди индейцев, и они приняли его в свою семью.

Старый мудрый знахарь из племени энгвера усыновил молодого европейца — натуралиста и дал ему индейское имя До-хиви — Речной орел. Европеец привез в индейскую деревню свою жену.

Они жили в свайной хижине, одевались и раскрашивали себя, как индейцы, часто голодали, охотились, ловили рыбу, возделывали землю.

И все это время Георг Даль собирал образцы местной фауны для коллекций университетов и для музеев.

Как не заблудиться в лесу без технических средств

Он первый исследовал и описал рыб, живущих в реках, впадающих в Карибское море, в Тихий океан и Дарьенский залив, в Ориноко и Амазонку. Эти работы принесли ему звание профессора Колумбийского университета, и он читал там лекции.

Каждый раз, когда предоставлялась возможность, ученый возвращался к своим друзьям в бескрайние леса Колумбии. Он видел, как отступают эти леса, как индейцев шаг за шагом теснят «поселенцы», присваивающие себе чужие земли, как постепенно виноторговцы и миссионеры развращают молодежь.

Он делал все, что мог, отстаивая права коренного населения, и страдал оттого, что мог слишком мало…

Посвящение — Речной орел

Я еще никогда не видел старого знахаря в таком облачении. На нем была совсем новая красная набедренная повязка и синий плащ, а свисающий до колен его андеа из тонкого белого луба украшали магические узоры.

Лоб Мари-гамы охватывала широкая бисерная лента, и разноцветные бусинки образовали кружевной орнамент. Такое же украшение прикрывало шею спереди.

На грудь опускались ожерелья из когтей медведя и ягуара, а также из шейных позвонков пака, отгоняющие злых духов. Лицо и тело старика покрывали хитроумные символические узоры, нарисованные черной краской генипа.

В одной руке знахарь держал черную пальмовую трость около метра длиной. Ее рукоятка изображала стилизованную человеческую фигуру.

В другой руке у него были три стрелы для боя птиц из духовых трубок. Они чуть потолще спички, длиной около тридцати сантиметров, острые, как игла. На них не делают надреза в двух-трех сантиметрах от острия, как на стрелах для крупного зверя, и они не бывают отравленными.

Поход – польза походов – полезные советы туриста

Хаи-намби долго что-то рассказывал знахарю. Говорил он медленно и так тихо, что я не разобрал ни слова. Старик вполголоса отвечал ему. Наконец Хаи-намби кивнул и подошел ко мне.

— Мой брат, — сказал он, — ты убил медведя копьем, это хорошо. Теперь мы, мужчины, хотим, чтобы ты стал одним из нас, стал домико, членом рода хепа — удава, большого удава дама-дрома, который жил еще до того, как появилось солнце.

— Но сперва мы должны узнать, можешь ли ты выносить боль. Так нужно, в братство принимаются только настоящие мужчины.

Думаю, в ту минуту я согласился бы на все, что угодно. Конечно, я знал, что никогда не сравнюсь выдержкой с этими смуглыми лесными стоиками, которые только посмеивались, когда я не очень умело орудовал над ними ланцетом и хирургической иглой.

Но теперь, когда мне так фантастически повезло при первом испытании, было бы просто обидно отступать. Вам часто удавалось поразить медведя копьем?..

Миклухо-Маклай – ученый и путешественник

Я понимал, что мой друг Хаи-намби заранее все тщательно подготовил, и был ему чрезвычайно благодарен. Поразмыслив минуту, я ответил:

— Хорошо, мой брат. Я горжусь, что удостоен такой чести. Только позволь мне сперва пойти к ручью и умыться. Мужчина должен быть чист, когда ему предстоит встреча с хаи-бана биа.

Хаи-намби молчал. Похоже было, что мой ответ пришелся ему по душе.

Я пошел к ручью, смыл с себя пот и кровь, незаметно проглотил пару таблеток, запил их водой и вернулся к остальным.

Это обезьяна Чи-чи — молодая самочка капуцин. Попав в неволю, она быстро привыкла к людям и оказалась на редкость сообразительной.

Хаи-намби предложил мне сесть на поваленное дерево и стал у меня за правым плечом. Знахарь засунул трость и две стрелы себе за пояс, крепко сжал мне пальцами правую руку и третьей стрелой пронзил ее насквозь на ладонь ниже локтя. Тут же он выдернул стрелу и нацарапал ею на коже вокруг ранки изображение хвоста пятнистого удава.

Потом опустил мою руку мне на колено и тщательно обернул окровавленную стрелу куском чистой лубяной материи. Я сидел, стиснув зубы, и силился делать вид, будто все это меня не касается. Попытался разобрать по лицу знахаря, доволен он или нет, да разве поймешь…

Тем временем старик вытащил из-за пояса вторую стрелу, взял меня за левую руку и повторил операцию. Он действовал со знанием дела: стрела проткнула мышцу сантиметрах в полутора от артерии. И эту руку украсило изображение змеиного хвоста. Вторую стрелу знахарь тоже обернул в клочок лубяной материи.

После этого он взял третью стрелу и левой рукой нацелил ее мне в грудь, а правой поставил трость с человечком между моими коленями так, что голова фигурки оказалась вровень с моим подбородком.

В следующую секунду левая рука старика метнулась вперед, словно голова атакующей змеи. Я смотрел в воздух мимо него, изо всех сил стараясь выглядеть невозмутимым, а главное — не моргать.

Однако на этот раз стрела не вонзилась в меня. Она поразила фигурку на трости и переломилась. Старик протянул мне сломанную стрелу и сказал:

— Теперь, мой сын, ты один из нас. Хаи- намби — твой брат по тотему. Ты принадлежишь к роду домико, и твоим знаком будет хепа.

Отныне великая змея стала моим духом — хранителем. Удар стрелой по человеческой фигурке (после я рассмотрел, что она покрыта чешуей) был магическим действием, посвящением в тотем.

Одновременно это служило как бы знаком союза между мной и моим новым родом. Сломанная стрела — очевидный символ мира и дружбы, известный многим народам.

После ритуала посвящения, оставив свои тяжелые ноши с медвежатиной на земле — за ними придут другие, — мы направились к хижине Хаи-намби.

В ту самую минуту, когда мы пересекали крутой овраг, спускающийся к реке, над нами пролетел белогрудый орел. Я показал на него и спросил, как он называется на языке индейцев.

— Хиви, брат, — ответил Хаи-намби. — Эта птица — добрый знак. Теперь ты До-хиви, потому что это первое животное, на которое ты показал после того, как стал одним из нас.

— Он такой же светлый, как ты, и далеко видит. До-хиви, Речной орел — так тебя будут называть в нашем народе. Но сам этого имени не произноси, если хоть немного сомневаешься в человеке, с которым говоришь. Так у меня появилось индейское имя и свой личный символ.

Церемониал лесных индейцев

Пройдя последний лесок, мы вышли на просторную расчистку, но не сделали и десяти шагов, как из хижины высыпали женщины и дети и направились к огородам за ручьем. Мы остановились и подождали, пока они исчезли.

В хижине оставались три пожилых индейца, и они торжественно приветствовали нас, когда мы поднялись по приступке. Им достаточно было увидеть в моей руке сломанную стрелу, чтобы догадаться, что произошло.

Старик Мари-гама подошел к очагу, сделал канавку среди головешек и положил в нее оба сверточка с окровавленными стрелами. Потом взял у меня сломанную стрелу и сжег ее тоже.

Когда осталась одна зола, он сгреб ее на большой лист, вынес и скрытно от всех закопал в землю. Младший из присутствующих мужчин принес дров и снова растопил.

Хаи-намби подал мне новую андеа и новую набедренную повязку. Когда я переоделся, индейцы начали меня раскрашивать. Ритуал требовал, чтобы на мне были изображены все присвоенные мне символы: знак змеи, знак мира, грим на губах — знак женатого мужчины, наконец, мой личный знак.

Мари-гама сам нарисовал мне на веках знак тотема.

В заключение у меня на груди, на бедрах и на ногах отпечатали черные узоры своего рода шаблоном из бедренной кости тапира. Руки, запястья и лодыжки были обведены двойной черной линией с красными пятнышками в просвете — символ хепа, удава.

Как только раскраска была закончена — она отняла немало времени, к тому же охотники тоже перекрашивались, — два индейца принесли огромный глиняный кувшин, литров на тридцать — сорок. Он был наполнен итуа, брагой из молотой кукурузы.

Итуа — праздничный напиток лесных индейцев, играющий важную роль во многих ритуалах. Для ритуальной итуа выращивают особые виды кукурузы.

Хаи-намби наполнил большую деревянную чашу и поднес своему отцу, тот выпил брагу и вернул ему сосуд. Следующая порция была подана сидевшему рядом со мной До-би-га-ри, старшему зятю Хаи-нам- би.

До-би-га-ри был не «удав», а «зимородок»: «удав», естественно, не может жениться на женщине своего тотема. Он и несколько «коршунов» не появлялись, пока шла раскраска, они вошли в хижину только после завершения ритуала.

До-би-га-ри учтиво предложил мне разделить с ним чашу и пить первым. Я сделал глоток. Не люблю я итуа, но отказаться не мог. Тем самым я чудовищно оскорбил бы всех присутствующих и прежде всего — моего нового брата, который все устроил и угощал нас.

Вообще отказ пить или есть у энгвера почти равносилен объявлению войны. Поэтому я сделал вид, что пью с большим удовольствием, произнес одобрительное «биа кируа» и передал чашу До-би-га-ри.

Церемониал продолжался, пока каждый не выпил примерно с литр этой гадости. Затем кувшин накрыли высушенным на дыму листом и отставили в сторону. Теперь в хижину вошли женщины и дети. Хозяйки тотчас принялись стряпать.

Они принесли с огородов маниоку, батат и несколько банановых гроздей, к тому же с самого утра женщины мололи кукурузу для бека — своего рода булочек или лепешек, составляющих один из главных продуктов питания энгвера.

Два молодых индейца растянули медвежьи шкуры для сушки под потолком. Еда была почти готова, когда вернулись мужчины, ходившие за мясом. У них на спине были огромные ноши, и то они всего не унесли, но другие взяли оставшееся и должны были вот-вот подойти.

Со всех сторон сходились на праздник индейцы — мужчины, женщины, дети. Лесной телеграф работал безупречно. К началу великого пира в хижине собралось человек сорок — пятьдесят, гости продолжали прибывать. Места хватало, еды тоже, и у всех был довольный и радостный вид.

Жена Хаи-намби наполнила две большие деревянные миски вареным и жареным мясом, сырыми и печеными бананами, вареной маниокой, кукурузными лепешками, жареной и копченой рыбой — достаточно, чтобы накормить дюжину хороших едоков.

Одну миску она поставила перед знахарем, другую передо мной и дала нам сверх того по чашке мясного бульона и деревянные ложки. После этого она раздала еду остальным. Мисок не хватало, поэтому угощение клали на большие листья бихао, которые ополоснули в ручье возле хижины и подержали над пламенем.

Каждая семья окружила свою отдельную зеленую «тарелку», лишь несколько холостяков сидели особняком в углу. Индейцы ели медленно, с достоинством, блюдя изысканные манеры: самые заманчивые куски сперва предлагались соседу. Все тщательно мыли руки перед едой и после еды; со мной они были так же вежливы, как друг с другом.

Поесть они любили и могли поглотить поразительное количество пищи, вовсе не проявляя при этом жадности. Я не представляю себе более гостеприимных людей, чем энгвера. Они всегда готовы поделиться последним бананом, последней кукурузной лепешкой с другом. Или с чужаком.

Если вы в компании предложите индейцу сигару или сигарету, он зажжет ее, быстро прикинет, сколько человек присутствует, выкурит свою долю и передаст сигарету соседу, который поступит так же.

Нет страшнее позора для индейца, чем если о нем скажут, что он «идьеа неко абарбоа»- «ест один», иначе говоря, не делится с тем, кто в это время оказался поблизости.

На сей раз даже человек шестьдесят индейцев не смогли всего съесть, хотя, надо признать, старались изо всех сил. Я ожидал, что после еды все лягут и будут спать, словно сытые удавы. Ничего подобного.

Мужчины закурили самокрутки и продолжали пить итуа. Когда чаша обошла по кругу, Хай-намби встал и что-то сказал. Старшие поддержали его одобрительными возгласами.

Он снял пояс с мачете и ножом, принес свое копье, ружье, духовую трубку, колчан, лук и сложил все оружие. Один за другим остальные индейцы последовали его примеру.

Это была удивительная коллекция: духовые трубки, старые ржавые громобои двадцать восьмого калибра, копья, луки для боя рыбы и саженные стрелы с железным наконечником, остроги, мачете, ножи, топорики…

После того, как все разоружились, племянник Хаи-намби — Са-идьяме залез на самую высокую из подвешенных к потолку платформ и стал принимать оружие, которое подавал ему внизу мой брат.

Я подошел к Хаи-намби, отдал ему свое ружье, нож и мачете и спросил, в чем смысл происходящего.

— Мы всегда так делаем перед тем, как начнем пить всерьез, — объяснил он. — А то бывает, молодые охотники выпьют лишнего и затевают ссору — тут уж лучше, чтобы оружие лежало подальше.

Голыми руками они друг друга не убьют, только поборются да подергают один другого за волосы. У нас исстари заведено убирать оружие, когда садишься пить итуа. Хороший обычай, и в моем доме пусть так будет.

Ты, мой старший брат, можешь оставить при себе свое оружие, ведь ты ни с кем не повздоришь. Конечно, я настоял на том, чтобы и мое оружие забрали. Раз я стал индейцем, на меня распространяются те же правила, что на всех остальных.

Когда все оружие было убрано и Са-идьяме поручили сидеть на платформе и охранять его (следовательно, ему в этот вечер больше не разрешалось пить итуа), мужчины сели в широкий круг поодаль от очага. Это их место в свайной хижине, тогда как женщины и дети жмутся к огню.

На дворе уже стемнело, но в хижине было достаточно светло от очага, нескольких самодельных масляных светильников и полудюжины свечей, представлявших мой маленький вклад в празднество.

Вдруг на опушке леса замелькали факелы. Пять-шесть молодых парней принесли оставшиеся куски медвежатины. Их накормили, потом они сели с нами в круг, около выхода, как полагается молодым и неопытным.

Женщины принялись разрезать мясо на тонкие полосы, чтобы сушить его и коптить над очагом. Засаливать мясо у них не принято, соль здесь дорогой товар, ее нельзя разбазаривать. Пищу обычно варят без соли, и только в торжественных случаях к еде подается щепотка.

Кувшинище с итуа поставили рядом с Хаи-намби, и постепенно завязалась беседа.

Поначалу мужчины вели себя очень сдержанно, даже церемонно. Говорили глухо, негромко, почти не шевеля губами, друг друга ни в коем случае не перебивали. Дождутся, пока говорящий закончит свою мысль, молча обдумают сказанное, потом, когда подойдет очередь, не спеша выскажутся сами.

Чаша ходила по кругу, пока кувшин не был опустошен. Тогда двое молодых мужчин принесли другой, почти такой же огромный кувшин, и откупорили его. Волей-неволей приходилось выпивать глоток, когда чашу вручали мне, или хотя бы делать вид, что я пью.

Я жульничал, насколько смелость позволяла. Когда появился второй кувшин, я, должно быть, бессознательно скроил кислую рожу. Во всяком случае, поглядев на Хаи-намби, я заметил его вопросительный взгляд.

Едва заметно кивнув, он сделал знак своей жене. Она улыбнулась и принесла ему большую чашу с выжженным узором. Хаи-намби встал и протянул чашу мне. Она была полна почти до краев, но не итуа, а чем-то другим.

— Мой брат, — сказал он громко, чтобы все слышали, — по справедливости ты сегодня должен получить подарок. Поэтому я дарю тебе эту чашу. Никто, кроме тебя, не должен пить из нее, и, как только она опустеет, женщины этого дома снова наполнят ее. Ты мой старший брат, До-хиви.

Кольцо смуглых фигур отозвалось бормотанием. Все явно одобряли учтивую речь Хаи-намби. Я от души поблагодарил его и поднес чашу к губам. В ней был свежий кофе! Забота и такт Хаи-намби выручили меня.

Индейцы пили медленно, но прилежно, и в конце концов кукурузное пиво подействовало. Нет, они не утратили своего достоинства, просто стали менее чопорными.

Несколько человек взяли в руки музыкальные инструменты. Три барабана: один — деревянный, обтянутый кожей дикой свиньи и заостренный внизу, другой — из обожженной глины, с оленьей кожей; на третьем, совсем маленьком, был натянут желудок крокодила.

Четвертый индеец держал музыкальный лук с одной струной, пятый — флейту. У шестого была старая, сильно помятая, астматическая губная гармоника. И вот зазвучала музыка.

Мне она показалась довольно монотонной, но я в этой области не знаток. Во всяком случае, для танца она вполне годилась. Несколько охотников помоложе встали и начали танцевать анкосо.

Слово анкосо означает гриф, а точнее — черный гриф-урубу.

Была исполнена настоящая пантомима. Индейцы изображали, как грифы парят в поднебесье, растопырив маховые перья, как снижаются широкими кругами, обнаружив что-то, как приземляются и неуклюже бегут по земле с расправленными крыльями, чтобы наконец остановиться и рассмотреть поближе добычу.

Танцоры ходили на цыпочках, потом на полной ступне, потом стали все ниже и ниже приседать. Их руки в точности передавали движения крыльев черного грифа.

Танцуя, они пели фальцетом:

— Вождь охотник До-хиви убил двух медведей. Много мяса! А теперь слетаются грифы.

Слова песни, видимо, меняются в зависимости от имени охотника, а также рода и числа убитых им животных. Танец анкосо исполняют только в тех случаях, когда речь идет о крупной добыче — тапире, медведе, пекари.

Женщины в танце грифа не участвовали. Это танец охотников. Есть другие танцы, в которых женщины участвуют, есть и чисто женские.

На дворе стоял хруст и треск разгрызаемых костей. Каждому псу в округе досталось по большой кости, и они усердно расправлялись с угощением, очутившись на седьмом небе индейских псов. Им некогда даже было рычать друг на друга.

Три собаки, которые участвовали в охоте, лежали в хижине возле приступки. Им достались внутренности, мясные обрезки и кровь, и теперь они походили на надутые шары — того и гляди взлетят!

Я все сильнее ощущал страшную усталость. Охота и переход с тяжелой ношей по крутым тропам давали себя знать. Проколотые стрелами руки словно налились свинцом, пострадавшая от медвежьих когтей нога тоже болела.

Я улучил минуту и незаметно промыл ранки дезинфицирующим раствором, но боль от этого не умерилась…

Выбрав уголок потемнее, я стал искать удобное положение на пальмовых жердях для своего измученного тела. Слипающимися глазами увидел, как ко мне подошли два молодых индейца и накрыли меня своими плащами.

Глядя в ночь, окутавшую дебри, я думал о том, что у меня, кажется, появился дом, из которого мне пока не хочется уходить.

Завтра напишу письмо. Индеец отнесет его в деревню за горами. Дальше оно пропутешествует три-четыре дня в сумке конного почтальона до Ярумаля, где начинается шоссе.

Оттуда автобус доставит его в Медельин, на Центральной Кордильере, а потом оно полетит на самолете через горы, саванну и море, пока не попадет в руки женщины на другом конце земного шара.

Захочет ли она приехать сюда и разделить со мной то, что я обрел, — общество вольных индейцев в нетронутых тропических лесах?

Профессора Колумбийского государственного университета Даль Г.